Дверь в лето - Страница 25

Я проснулся в постели, рядом с Беллой. Она трясла меня за плечо, приговаривая: «Дэн, проснись! Не могу же я ждать тебя тридцать лет. Девушка должна подумать о своем будущем». Я хотел протянуть руку, достать из-под кровати и отдать ей припрятанные там мешочки с золотом, но она уже исчезла… да к тому же какая-то «Золушка» с лицом Беллы уже подобрала с пола всё золото, сложила его на лоток на верхней крышке и укатила вон из комнаты. Я хотел её догнать, но оказалось, что у меня нет ни ног, ни тела. Послышалась песенка: «Если тела не иметь, можно песни громко петь…» Весь мир состоял из одних старших сержантов и работы… Так не всё ли равно, где работать и как? Я опять взвалил на себя рюкзак и полез вверх по ледяному склону. Склон был весь белый, совершенно гладкий, и если только я доберусь до розовой вершины, то меня оставят в покое и дадут поспать… Но до вершины я так и не смог доползти: ни ног, ни рук, ничего…

На горе бушевал лесной пожар. Снег не таял, но я чувствовал, карабкаясь в гору, как до меня долетают волны горячего воздуха. Надо мной наклонился старший сержант, повторяя: проснись… проснись… проснись…

Но едва он разбудил меня, как сразу же приказал заснуть снова. Что было потом, помню смутно. Некоторое время я лежал на вибрирующем подо мною столе; кругом был яркий свет, змееподобные — все в шлангах и трубках — аппараты и полно народу. Когда же я проснулся окончательно, то оказалось, что я лежу на больничной койке и чувствую себя совершенно нормально. Вот только в теле была какая-то лёгкость, как после турецкой бани. У меня снова были руки и ноги. Но никто не желал со мной разговаривать, а когда я пытался о чём-нибудь спросить медсестру, она тотчас же совала мне в рот очередную таблетку. Очень часто мне делали массаж.

А потом однажды утром я проснулся в отличном состоянии и сразу же встал. У меня слегка закружилась голова, но и только. Я знал, кто я такой, как я попал сюда и что всё, что я видел раньше, — только сновидения.

Я вспомнил, кто упрятал меня сюда. Если Белла и приказала мне забыть её заклинания, когда я был под воздействием зомбина, то либо она что-то не так наколдовала, либо за тридцать лет холодного сна внушение её изрядно повыветрилось. Некоторые детали ещё не обрели четкость, но я уже представлял в общих чертах, как им удалось заманить меня в ловушку.

Особой злости я не испытывал. Конечно, случилось это всё вроде как вчера: ведь вчера — это день, который на один сон раньше, чем сегодня. Вот только сон оказался длиною в тридцать лет. Это ощущение трудно описать: оно очень субъективно. Но хотя я четко помнил «вчерашние» события, эмоционально они казались очень далекими. Вам наверняка приходилось видеть наложение двух изображений в спортивных телерепортажах: футболист уже бежит к воротам противника, а мы ещё видим его застывшее изображение в тот момент, когда он вбрасывал мяч из-за боковой почти минуту назад: вот он весь вытянулся струной, подался вперёд, вслед за мячом… Со мною было что-то наподобие этого: в сознании всё близко и крупным планом, а эмоциональная реакция — как на события очень давние и далёкие.

Я всерьёз собирался отыскать Майлса и Беллу и сделать из них кошачье мясо, но не торопился. На будущий год тоже не поздно. Сейчас я больше хотел взглянуть, каков он — год двухтысячный.

Кстати, о кошачьем мясе — а где Пит? Он же должен быть где-то поблизости, если только не умер, бедняга, во время холодного сна.

Тут — и только тут! — я вспомнил, что мои тщательно разработанные планы прихватить Пита с собой были безжалостно нарушены.

Я мысленно снял Майлса и Беллу с полки с надписью «отложенные дела» и переложил на полку «срочные дела». Они же пытались убить моего кота!

Нет. То, что они сделали, — это хуже, чем убить. Они выгнали его на улицу, чтобы он одичал, и, отощав, слонялся по задворкам в поисках объедков, утрачивая остатки веры в этих двуногих…

Они бросили его умирать (а он наверняка уже умер) с мыслью о том, что это я его предал.

Ну, за это они мне тоже заплатят. Если они ещё живы. Ох, как невыразимо я хотел, чтобы они были живы!

Оказалось, я стою возле кровати в одной пижаме, цепляясь за спинку, чтобы не упасть. Я огляделся вокруг в поисках кнопки — чего-нибудь для вызова кого-нибудь. Больничные палаты не слишком изменились. Окна не было, и было непонятно, откуда льётся свет. Как и все больничные койки, что мне доводилось видеть, моя кровать была высокая и узкая, однако видно было, что над нею изрядно потрудились конструкторы, превратив в нечто большее, чем просто место для сна: среди прочих приспособлений я увидел трубу снизу — наверное, что-то вроде механизированного подкладного судна. А столик сбоку оказался частью самой кровати. Но если раньше я обязательно проявил бы пристальный интерес ко всей этой технике, то сейчас я хотел найти только грушевидный выключатель, нажав на который, можно вызвать медсестру, чтобы принесла мне одежду.

Я не нашел его, но обнаружил то, во что он трансформировался: сенсорный выключатель на поверхности бокового столика. Оказалось, что это не просто столик: я случайно коснулся выключателя рукой, и на молочно-белой панели на стене, рядом с тем местом, где была бы моя голова, будь я в постели, загорелись слова «ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА». Почти тотчас же погасли, сменившись словами: «ПОДОЖДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА».

Скоро дверь отъехала в сторону и вошла медсестра. Сестры тоже изменились не сильно. У этой были знакомые решительные замашки сержанта учебной команды, высокая шапочка на розово-сиреневых, цвета тропических орхидей, волосах и белый халат. Покрой халата был необычный — там открыто, тут прикрыто, совсем не так, как в 1970-м, — но ведь женская одежда, даже рабочая, только и делает, что меняется. Однако её манера позволяла безошибочно определить в ней медсестру независимо от того, какой это год.