Дверь в лето - Страница 5

Мне показалось, что он сейчас осенит себя крестным знамением.

— Ладно-ладно, поехали дальше. Что у нас там ещё? Ещё было четыре момента. Первый — как платить за наше «обслуживание», пока мы нежимся в анабиозе. Второй — как долго я намерен проспать. Третий — во что я хотел бы вложить свои деньги, пока лежу в морозилке; и наконец, что будет, если я отдам концы и не проснусь.

Я выбрал двухтысячный год — круглое число, и всего в тридцати годах отсюда. Я побоялся, что если я просплю дольше, то совершенно растеряюсь в новом времени. Изменений, происшедших за последние 30 лет — за мою жизнь, — достаточно, чтобы у человека глаза на лоб полезли: две больших войны и десяток малых, Великая Паника, искусственные спутники, переход на атомную энергию — да мало ли чего ещё не было, когда я был мальчишкой, а теперь вот есть.

Возможно, что и в 2000-м я растеряюсь. Но если я не заберусь так далеко, то Белле не хватит времени для отращивания морщин.

Когда мы взялись решать, во что вложить деньги, я даже не стал обсуждать всякие государственные займы и прочие традиционные капиталовложения, потому что инфляция просто встроена в нашу налоговую систему. Я решил сохранить свои акции «Золушки» и вложить деньги в акции некоторых других компаний. Скажем, будет развиваться автоматика. Ещё я выбрал одну фирму в Сан-Франциско, выпускающую удобрения: она экспериментировала с дрожжами и съедобными водорослями; людей на свете с каждым годом всё больше, а мясо дешеветь не собирается. А всю образующуюся прибыль я поручил мистеру Пауэллу вкладывать в фонд доверительного управления их компании.

Но главный-то вопрос был — что делать, если я отдам концы, находясь в анабиозе. Фирма утверждала, что у меня больше семи шансов из десяти проспать холодным сном тридцать лет, и была готова принять ставку на любой исход. Шансы были неравны, да я иного и не ожидал: в любой азартной игре в выигрыше всегда тот, у кого в руках банк. Только шулера делают вид, что новичку везет, а страхование — это узаконенное шулерство. Самая старая и почтенная страховая фирма в мире — лондонский Ллойд — не стесняется признавать это: представители Ллойда могут принять ставку на любой стороне любого пари. Но насчёт своих шансов не обольщайтесь: кто-то же должен платить портному за отличные костюмы, что носит «наш дорогой мистер Пауэлл»…

Я решил, что в случае моей смерти все деньги до последнего цента отходят в пользу компании, отчего мистер Пауэлл чуть не расцеловал меня, и я начал подозревать, что семь шансов из десяти, наверное, — приманка для оптимистов. Но я упёрся в это условие, потому что становился наследником (если выживу) всех тех, кто подпишет аналогичный контракт (если они умрут). Этакая «русская рулетка»: кто уцелеет — собирает бабки. А фирма, как всегда, гребёт свои проценты.

Я поставил на возможность получить максимальную прибыль, не подстраховываясь на случай ошибки в выборе. Мистер Пауэлл просто исходил любовью ко мне, словно крупье к новичку, упорно ставящему на зеро. А к тому времени, как мы оценили стоимость моего имущества, у него хватило ума не жмотничать в отношении Пита. Мы поладили на пятнадцати процентах «человеческой» цены за его замораживание и оформили на него отдельный контракт.

Оставалось заверить бумаги в суде и пройти медосмотр. За медосмотр я не волновался: я крепко подозревал, что после того, как я решил завещать свое «состояние» компании в случае моей смерти, они протащат меня через медосмотр в любом случае, даже будь у меня последняя стадия чёрной оспы. Однако оформить бумаги в суде, наверное, долгая история. И неспроста: клиент в состоянии Холодного Сна юридически является лицом подопечным — живой, но беспомощный.

Я зря беспокоился. «Наш мистер Пауэлл» уже велел размножить все 19 документов в 4 экземплярах. Я подписывал их до судорог в пальцах, и посыльный умчался с ними в суд, когда меня повели на медосмотр. Мне даже не довелось взглянуть на судью.

Медосмотр оказался обычной нудной процедурой, за исключением одного момента. Заканчивая осмотр, врач посмотрел мне прямо в глаза и спросил:

— Давно запил, сынок?

— Запил?

— Запил.

— С чего вы взяли, доктор? Я не пьянее вас. Вот: на дворе трава, на траве…

— Всё-всё, хватит. Отвечайте на вопрос.

— Ну… недельки две, наверное. Может, чуть больше.

— Привычное пьянство? Сколько раз это случалось раньше?

— Да, честно говоря, ни разу. Понимаете, я… — Я начал рассказывать ему, как обошлись со мной Майлс с Беллой и почему я чувствую себя так…

Он выставил перед собой ладонь.

— Прошу вас, довольно. Мне хватает своих переживаний, и я не психиатр. Всё, что меня сейчас интересует — выдержит ли ваше сердце замораживание до плюс четырёх градусов. И обычно меня не волнует, почему человек настолько псих, что лезет в норку и закрывается изнутри. Я считаю, одним дураком меньше под ногами мотается. Но те скудные крохи профессиональной добросовестности, что у меня остались, не позволяют мне допустить, чтобы человек — любой, даже самый жалкий — влез в этот гроб, если у него мозг пропитан алкоголем. Повернитесь.

— А?

— Повернитесь. Уколю в левую ягодицу.

Что мы и сделали: я повернулся, он уколол. Пока я потирал место укола, он продолжил:

— Теперь выпейте это. Минут через двадцать вы будете трезвее, чем были месяц назад. После этого, если у вас осталось какое-то благоразумие (в чем я сомневаюсь), обдумайте своё положение и решите, надо ли вам сбегать от своих проблем или стоит попытаться решить их по-мужски.